C разницей в один день в Москве открылись две выставки: Владимира Яковлева в галерее «Новый Эрмитаж» и Эдуарда Штейнберга в Третьяковке. Создатели экспозиций работали порознь и не обратили внимания на такой факт биографий двух художников: в 1968 году Штейнберг и Яковлев выставлялись одновременно в одном зале – в помещении молодежной секции МОСХ на улице Жолтовского.
Для обоих это была первая выставка в профессиональном пространстве, хотя не первая в таком составе. Еще раньше их показывали в музее Достоевского. Почему там и почему вдвоем, Эдуард Штейнберг сейчас уже и не силится вспомнить.
Яковлев умер в 1998 году. Штейнберг теперь живет в Париже. В 1968 их выставили вместе почти случайно. И в шестидесятых, и потом они занимались совсем разным искусством. Но к 2004-му оба закрепились в званиях мэтров «другого» искусства, превратились в легенды.
Яковлев даже не легенда. Он – проявление той банальной невероятности, какие случаются только в южноамериканских телесериалах. Ну, в самом деле: как человек с тяжелым душевным недугом и почти слепой мог рисовать такие вещи?
Цвет, состоящий из большого количества разных по тону мазков, упрощенная форма, доводящая предмет до космической значительности, когда цветок становится Цветком – конкретным и всеобщим одновременно. Яковлев один из немногих авангардистов второй волны, кто ценен именно живописными своими навыками и решениями, а не идеологической программой. Кстати, цветов этих у Яковлева огромное количество. Он много их рисовал в психоневрологическом интернате, где провел значительную часть жизни. Подделок Яковлева, говорят, на рынке тоже хватает: кажется, что это просто – подделать цветок работы полуслепого художника.
Есть мнение, что многочисленные фальшаки уступают настоящим его работам по причине необычной: они недостаточно грубые, недостаточно точные в своей грубости. Те же цветы, а выглядят совсем салонными. Он-то ведь буквально лепил свои рисунки – почти наощупь.
Этого напряжения, этой брутальной и светлой одновременно искры человека, цепляющегося за свое искусство, за возможность создавать красоту, как утопающий за соломинку – этого не подделать.
Если разбираться до конца, то напрашивается один неприятный вопрос: а были бы яковлевские работы так ценны сейчас, если бы не драматическая фабула его жизни. И ответить страшно. Потому что искусство и жизнь сплавлены в личности Яковлева. Жизнь корявая, цветы красивые – единство и борьба, как говорится. Кроме цветов (настоящих, кстати), в «Новом Эрмитаже» показывают еще хорошие пейзажи и портреты. Просто хорошие – без фабулы.
Третьяковке было намного проще откреститься от фальшаков – художник-то жив и явно в своем уме. Прямиком из Парижа. Шейный платок. В багаже – старое и новое. Старое – это абстракция «белого» периода – разбеленные композиции конца 1960 – начала 1970-х, но есть и пораньше – неожиданно яркие, даже пестрые, и неожиданно фигуративные вещи с отголосками «сурового стиля». Впрочем, к родной, тактильно ощущаемой действительности, Штейнберг всегда имел тягу. Почти каждая абстрактная работа художника склоняется к бренному миру, шлет ему привет.
Вертикальный прямоугольник норовит заделаться парусом, круг – солнцем, прочие фигуры – элементами ландшафта, небом, землею.
Штейнберга давно заподозрили в метафизике, и совершенно справедливо, а он опровергать не стремится – продолжает делать то же, что и раньше. Только немного четче, чище, спокойнее – с европейским лоском и некоторым внешним сходством с супрематизмом Малевича. Штейнберг – один из редких людей, кто Малевича всерьез читал, изучал и, главное, развивал в своем творчестве. У него супрематизм получился вполне человеческим, земным и знакомым.
«Новый Эрмитаж». Спиридоновка, 4, стр. 1. Владимир Яковлев – до 15 октября.
Третьяковская галерея. Крымский вал, 10. Эдуард Штейнберг – до 10 октября.
Игорь Чувилин